О снах и долгой памяти Сердце продолжало болеть и биться о ребра даже после того, как я приняла ванну, заварила и выпила снотворного отвара мадам Помфри (хотя до полнолуния еще оставалось две недели), легла в теплую постель и погасила свет. Поплакала немного от жалости к себе, обиды и еще какой-то неясной тревоги. Чем больше я думала об этом странном разговоре в коридоре, тем хуже мне становилось. Я предлагала Снейпу покопаться в моей голове. Я сошла с ума! Жадность, любопытство, скука завели меня слишком далеко. Или это другое? Жалость, желание, любовь? От мысли, что я могу быть попросту влюблена, мне становилось жутко. Это невозможно. Мне это не нужно. Ему это ненужно. Ему не нужны мои нелепые мысли, он просто вывернет меня наизнанку, сломает, уничтожит! Без цели и без смысла. Хватит. Так нельзя, надо как-то успокоиться, защититься от этого чудовища. Прекратить думать, гадать, смотреть. Потому, что ничего не выйдет, не получится. Потому что там, в черных глазах-колодцах, – только тьма и пустота, а я люблю жизнь, и тепло, и солнце… Я лежала в темноте, всхлипывала и слизывала с губ соленые слезы. Потом слезы кончились, и я задремала. * * *
Уже проваливаясь в настоящий, глубокий сон, я почувствовала мягкое прохладное прикосновение. Словно кто-то гладил меня по голове, осторожно перебирал пряди, пропускал между пальцами мысли. Я испугалась, возмутилась, дернулась бодрствующей частью сознания, но эти легкие руки оказались удивительно сильными, не дали вырваться, убежать, продолжая гладить, успокаивать. Я перестала сопротивляться, расслабилась и закачалась на волнах сна. «Если уж ко мне пришли, надо показать что-нибудь хорошее», – было последней моей разумной мыслью. Сны действительно были хорошими. Мне снились Ирландия, наш домик в пригороде, деревянный пол под босыми ногами, яркое, горячее солнце по утрам в моей комнате. Поляны, поросшие жестким вереском. Холм (я звала его про себя сидом), где мы отмечали Бельтайн с подружками и просто сидели летними вечерами, мечтая о том, как разверзнется земля и на поверхность выдут прекрасные юноши с яркими синими глазами, одарят нас всех своей любовью и вечной юностью и заберут в Страну Яблок. Мне снилась моя магия, дрожащая на кончиках пальцев и выплескивающаяся в мир с первым Accio. Золотистое дерево палочки в руке. Снились тяжелые пыльные книги в потрепанных обложках. И Филипп Мэтерс, мой старый учитель, высокий седой старик, чем-то похожий на Дамблдора. Стол, заваленный перьями и свитками, старенький магнитофон на полу у кровати. Черные замшевые туфельки на каблуках и шелк летнего платья. Голоса матери и сестер. Старый грязный фордик и отчим за рулем. Картинки сыпались и сыпались, сменяли друг друга, как в калейдоскопе, и я отдавала, отдавала свои сокровища в эти чужие, но легкие руки… * * *
Я проснулась в прекрасном настроении, свежая и отдохнувшая, без дурных мыслей и предчувствий. Спустилась к завтраку, с удовольствием выпила чаю и поддержала какую-то ученую беседу. С профессором Снейпом мы учтиво раскланялись на входе в Большой зал. * * *
Дни потекли один за другим, похожие – до того, что завтра сливалось со вчера. Уроки, контрольные, завтраки-обеды-ужины, библиотека, горячий шоколад по вечерам, бесконечные вышитые змеи, чай у Хагрида по субботам. Но все это стало для меня не так уж важно: по крайней мере, ни кривые руны на амулетах, ни контрольные, написанные на «Тролль», уже не причиняли мне душевных мук. Теперь у меня была тайна, сладкая и нежная, которую можно бы было даже назвать вполне невинной, если бы не личность и репутация моего сообщника. Я не совсем понимала (а если уж говорить откровенно – совсем не понимала) цели и мотивы профессора Снейпа, но мне нравилась эта игра, наша странная связь без объяснений и обязательств. Признаюсь, на следующий же день после того самого, первого, сна я взяла в библиотеке у мадам Пинс несколько книг о легилименции – похоже, именно этот вид магии применял ко мне Снейп, но теория в данном случае не слишком сильно мне помогла. Вторжение в чужой разум было волшебством довольно сложным и тонким, но, по-видимому, не использовалось в «мирных» целях. Так, еще один способ деморализовать противника, ну и своего рода аналог «Веритасерума»: поковырявшись в мозгах, можно выведать либо что-нибудь тайное, либо нечто постыдное. В книгах говорилось, что удобнее всего бродить по задворкам чужого сознания при зрительном контакте или во время сна (о, это мой случай!), но фантазия большинства магов-легилиментов, увы, ограничивалась ментальным шпионажем и попытками насылать ночные кошмары. От всего этого, как оказалось, вполне можно было защититься (с помощью другого вида магии, окклюменции), но необходимости в этом я пока не видела. А, если уж совсем откровенно, медитация и сосредоточение сознания, на которых ментальная защита и была основана, были мне абсолютно недоступны. По крайней мере, мои опыты в этой области имели весьма жалкие результаты.
В итоге мне оставалось лишь прочесть все это и принять к сведению. Больше всего меня, конечно, интересовало, зачем профессору Снейпу понадобились осколки моих мыслей и воспоминаний – блестящий сентиментальный хлам, аккуратно собранный на самом дне моей души (не удивлюсь, если он оказался упакован в конфетную коробку и перевязан розовой ленточкой!). Первый раз я могла понять: это была забава, месть, любопытство, тренировка своих способностей, – да все, что угодно! Но Северус Снейп проникал в мой разум снова и снова, и я ждала его почти с нетерпением, припоминая все самые приятные и яркие моменты свое небогатой на события жизни. К чести моего гостя, он никогда не искал никаких тайн, не пугал меня и, по всей видимости, довольствовался картинками, которые я отбирала для него. Вы спросите, зачем все это нужно было мне самой? Я не могла ответить или попросту боялась, потому что ответ меня не слишком-то устраивал. Меня завораживала странность приключения, льстило внимание профессора и его интерес, которого он не выказывал ни к чему, кроме своего предмета и факультета. Но это было не все. И это было не главное. Мне хотелось порадовать Северуса Снейпа, сделать ему приятное. Подарить ему свой мир, самое лучшее, что в нем было – ведь, в конце концов, никто и никогда не интересовался так моими мыслями. И хотя я по-прежнему ничего не знала об этом неприятном человеке с дурным характером и темным прошлым, я решила, что буду на его стороне. Всегда на стороне профессора Снейпа. И он приходил – снова и снова – и мне снились самые яркие и счастливые сны. Детство, руны, книги и путешествия. И навсегда пронзивший мое сердце Готланд: сосны с золотисто-розовыми стволами, белый упругий мох, кустики черники, вереск и болиголов, седые камни и развалины соборов. Холодное море, по которому, кажется, все еще ходят драккары, и пронзительное синее небо, в котором по-прежнему летают валькирии. И время, время, застывшее в прыжке и запертое в викингский камень.
Я возвращалась туда снова и снова. Лежала на земле, любовалась холодным морем, бродила по улочкам Висбю и гладила камни. И улыбалась во сне, потому что, наконец, смогла разделить с кем-то свое счастье. * * *
Я не знаю, почему, но в ту ночь что-то пошло не так, хотя все было как всегда: какая-то милая ерунда, вытащенная из тайников памяти, ощущение чужого присутствия на границе сна и яви. Потом мне снился теплый летний дождь, влажная свежесть лета и мокрое стекло – ничего особенного, просто один из многих дней. Но внезапно картинка чуть изменилась: сонный утренний сумрак за окном сменился угольной тьмой, капли забарабанили по стеклу требовательно и зло. Невыносимый, невероятный холод пробирал меня до костей. Я сидела в кресле, завернувшись в плед, скорчившись, чтобы удержать убегающее тепло, и дрожала, дрожала, дрожала. У окна стоял тощий нескладный юноша. Он смотрел в темноту и ровным спокойным голосом говорил, что больше не может так. Что я невыносима. Что меня невозможно любить и со мной уж точно невозможно жить. Что я резка и у меня злой язык. Что я не умею прощать. Что я всегда настаиваю на своем. Что во мне нет нежности. Что я – огонь, который жжет, но не греет (тут я на мгновение вышла из оцепенения и отметила про себя бездарность метафоры). Потом он замолчал, и я начала говорить, борясь с этим страшным холодом и колотящей меня дрожью.
Я говорила, что люблю его, что еще можно договориться и начать все сначала. Я заплакала, выбралась из кресла и обняла юношу за плечи, сползла на пол и села у его ног, я умоляла его передумать – никакое унижение не казалось мне чрезмерным в тот момент. У него были худые узкие плечи, равнодушные водянистые глаза и редкая щетина на щеках и подбородке. Я целовала его обветренные губы, пытаясь вдохнуть в них нежность, я, что было сил, билась в эти закрытые двери в поисках даже не любви – нет! – хотя бы тепла. Совершенно бесполезно. Он уже все решил, он подсчитал все мои прегрешения и выставил счет. – Я больше не люблю тебя, понимаешь?! Не люблю! Что мне делать? Ты сама виновата! – кричал он, а я чувствовала, что это уже совсем не тот человек, который всего пару месяцев назад смотрел на меня преданными, влажными собачьими глазами и клялся, клялся, клялся… Что сквозь обиду, любовь, боль и холод прорастало злое равнодушие и осознание, что он не поймет, что он – чужой, не мой. Ведь будь он моим – он бы понял и простил и не копил бы так бережно все эти жалкие, смехотворные поводы для нашего разрыва. Но все напрасно. Он – чужой. И если даже он вдруг передумает или вернется позже, я не смогу простить, не смогу забыть этот вечер. Я почувствовала, как к горлу подкатывает тошнота, омерзение от одного только звука голоса и вида этого мальчишки. И ненависть. Она свернулась клубком из страшного, лютого холода и сейчас медленно разворачивала кольца, поднималась вверх по горлу, вязкая и черная, грозя хлынуть наружу. Я сжала палочку в кармане, почти готовая выкрикнуть заклинание. Он маггл, он не сумеет защититься. Я представила, как буду мстить: причинять боль, заставлять желать меня снова, просить прощения, снисхождения, помилования – все то, о чем прошу его сейчас я. Одно только слово, всего одно слово. Впрочем, нет, так нельзя. Слишком грубо, слишком прямолинейно. Нужно заставить его поверить, что я не могу без него, что я беззащитна и жалка, нужно заставить его передумать – и ударить. Без магии. Я хочу уничтожить его без магии. Я еще плакала, признавалась в любви, говорила что-то, уже зная, что он – не любовник, не друг. Он – добыча. И его счастье, что я охочусь честно. Вероятно, в тот момент я выглядела ужасно: красные от слез глаза, распухшие нос и губы… Но мне было все равно. Так даже лучше. В конце концов, мое отчаянье тронуло его: он стал бормотать какие-то бессмысленные слова утешения – мой безумный вид, похоже, внушал ему опасения. Я не обольщалась, зная, что эти никчемные слова не имеют никакого отношения ни к любви, ни к извинениям, ни даже к честности. Он опустился на пол рядом со мной и забормотал:
– Ну не плачь, не надо, я не могу, когда ты так плачешь… Ну что мне делать?
Черная ледяная тварь внутри меня распустила блестящие кольца и рванулась вверх. Я растянула искусанные губы в омерзительной усмешке и ответила, четко и зло, желая сбыться каждому своему слову:
– Повеситься. Тебе лучше повеситься. Я с наслаждением наблюдала, как побелело его лицо, как страх плеснулся в бесцветных рыбьих глазах. Губы дрогнули – он хотел что-то сказать, но не смог, вскочил на ноги и быстро вышел из комнаты. Хлопнула входная дверь. Некоторое время я лежала неподвижно, вслушиваясь в тишину квартиры, потом снова заплакала – уже совсем тихо – от обиды, унижения, остатков любви и ненависти. От холода и одиночества. Сердце болело так, что хотелось вскрыть себе грудь, вынуть бесполезный комок и выкинуть за окно. Сегодня что-то умерло навсегда во мне, и я уже не стану прежней… И свои семнадцать лет я никогда не вспомню с радостью. А этот день мне лучше вообще не вспоминать. И, наверное, он прав – я невыносима и любить меня невозможно, я могу ненавидеть его сколько угодно, но он прав… Это и есть моя любовь – тяжелая, темная, эгоистичная, сплавленная с ненавистью и местью. И если я не убила его за слабость, за предательство, то вовсе не потому, что его благо превыше моего гнева. Плевать я хотела на его желания и чувства. Мстить, пытать, убивать – недостойно меня, а не его. И все же мне так больно, так больно… Грудь сдавило от боли, внезапно стало нечем дышать. Ледяными руками я снова нащупала палочку в кармане, вынула, чтобы произнести согревающее заклинание. Руки мелко дрожали, язык не повиновался, в пустой голове звенели осколки латинских слов, не желая складываться воедино. Я оглядела комнату – книги повсюду, кассеты, разбросанные вещи, чайная чашка с заваркой, тусклый свет грязной люстры. От египетской тьмы за окном по-прежнему веяло холодом и осенней тоской. Мне нужно снова научиться дышать. Нельзя так дышать – с иголками в сердце и легких. Я подняла палочку, направила на стекло и закричала, выталкивая наружу все, что еще осталось во мне, все, что могло так болеть. Стекло треснуло с хрустом и взорвалось миллионом мелких осколков. * * *
Наконец я сумела вырваться из липкого ледяного ужаса и проснулась. Я лежала и тихонько плакала, заново переживая тот ужасный вечер. До меня понемногу доходило, что это всего лишь ночной кошмар, что все давным-давно прошло, и никакой разрыв не причинит мне такой боли, и я уже никогда не буду лежать и плакать на грязном полу в стеклянной пыли. Но не успела я вздохнуть с облегчением, как мне в голову пришла еще более тяжелая и мрачная мысль: Снейп все это видел. Он видел мою боль. Он видел мое горе. Он видел мое унижение. Мои слезы. Он видел изнанку моей души. Он видел, на что похожа моя любовь, а на что - ненависть. Он видел то, что я по своей воле никогда не показала бы никому. Я открылась слишком сильно. И это конец. Потому что ни один человек, – а, тем более, Северус Снейп, – не захочет разбираться во всем этом, не захочет приручать тварей, живущих у меня внутри. Никто не сможет уважать человека настолько униженного и настолько недоброго. И хотя прошло уже больше десяти лет, в одном я, пожалуй, не сильно изменилась – ненависть моя не ржавеет. Одно я знала точно: Снейп больше не придет. Он не простит мне, что вместо того, чтобы поделиться чистой радостью, я отравила его настоящим ядом. Даже больше: он решит, что я сделала это нарочно.
Осознав, что произошло на самом деле, я снова заплакала - от бессилия и отчаянья.
|
Великобритания, 29.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
