Путешествие в прошлое Ночной Саффолк выглядел пустынным.
Снегг с замирающим сердцем вступил в мёртвый город и медленно двинулся по безлюдным улочкам. Он не слишком хорошо помнил план местности, но это его не смущало. Он больше полагался на интуицию, чем на память, и просто шёл, куда ноги несли его. Направление он знал приблизительно, но ему было вполне достаточно уверенности в том, что оно верное. Его словно бы вела неведомая сила - так спокойно, без всякой суеты он шагал по незнакомому городу, слабо представляя куда. Вот дома и особняки магглов остались позади. Вот показался городской парк, и до его слуха долетел тихий плеск пруда, раскинувшегося в нём. Он углубился в заросли по ту сторону пруда, а оттуда вышел на кладбище. Словно в сомнамбулическом сне шёл он среди могил при ярком свете луны, почти не глядя под ноги, едва разбирая дорогу, влекомый к одной-единственной цели…
Наконец показалась плита из благородного каносского мрамора, а на ней - простая надпись, при одном взгляде на которую сжалось сердце…
- Здравствуй, моя кошечка, - произнёс Снегг дрогнувшим голосом, - вот и свиделись…
Его охватило сильное волнение: сейчас… совсем скоро… случится… Внезапно он почувствовал ужасную слабость во всём теле и опустился, скорее, рухнул на колени перед могилой Пенелопы Сфинкс.
Ночная прохлада немного остудила раскалённую голову, и не прошло и минуты, как он собрался с мыслями. Открыл кофр, который по-прежнему сжимал в руке, достал оттуда чудесную алую розу, перевязанную чёрной ленточкой с серебряными инициалами «С.С. », и положил её на могилу.
- Твоя любимая, если мне не изменяет память
За время путешествия цветок слегка помялся и уже начал вянуть. Снегг достал волшебную палочку, легонько коснулся ею нежной головки и тихо произнёс:
- Белльфлорус!
И роза ожила, снова став свежей, будто только что срезанной. Её жизнь была теперь продлена во много раз.
Снегг спрятал палочку и снова застыл в скорбной позе.
- Я знаю, - заговорил он, обращаясь к невидимой слушательнице, - что слишком долго собирался. Прости, но я не мог прийти сюда. Просто не мог… Да и тебе вряд ли приятно видеть меня таким. Я ведь знаю, Пен, что ты сейчас думаешь. Это пугало - всё, что осталось от человека, которого ты когда-то любила… Да я и не человек… как выяснилось. Я труп, который просто ходит и говорит. Глупо… так глупо, что я до сих пор жив. Нет в жизни справедливости, правда? Жить должна была ты… пусть даже без меня. Ты была полна света, красоты… Скажи, зачем ты ушла так рано? Чёрт возьми, ну, что я сделал, чтобы заслужить это?!
Он осёкся, поняв, что почти кричит – его голос жутко прозвучал в ночной кладбищенской тиши.
Как бессмысленны были его слова, эти нелепые упрёки и неуместные жалобы, которые слышал только могильный камень… Этот камень словно придавил его душу, навалился на сердце и вытеснил оттуда все чувства, кроме смертельной тоски.
- Я бы умер прямо здесь - сейчас, сию минуту. Меня похоронят с тобой рядом – так сказано в моём завещании. По правде говоря, Пен, это единственное, что меня ещё волнует - хоть в смерти быть рядом с тобой. Но смерть всё не приходит и не приходит…
Он умолк, чувствуя себя скверно, как никогда. Я повернулся к Господу спиной
Лежит греха дорога предо мной
Дорогу зла прошёл я до конца
Я шёл, не видя божьего лица –
Но душу потерял в конце пути…
Я грешник жалкий… Господи, прости!.. 1 Нашёл, что вспомнить… И почему ему лезет в голову всякая стихотворная чушь?.. Неуместно, ненужно, нелепо…
Он что же, думает, если мозги будут заняты чужими словами, то он сможет отрешиться от всего этого ужаса?
Нет, всё напрасно… Он так и знал, что ничего из этой затеи не выйдет. Да какие, к инферналам, тут могут быть мысли! Ночь, кладбище и могила, где похоронено его сердце.
Его личный ад… В нём нет даже проблеска надежды… И сейчас он чувствует это острее, чем когда-либо.
Сколько лет… великий Мерлин!.. …сколько лет он пытался избавиться от воспоминаний о ней! Один раз чуть было не сделал это с помощью чёрной магии, да хорошо, в последний момент одумался. Сколько сил потратил, чтобы приучить себя жить без неё, сколько бессонных ночей провёл над котлами и книгами, пытаясь придать своему существованию хоть какое-то подобие смысла, а, на самом деле, только для того, чтобы отвлечься, не думать… В его непомерной гордыне ему мнилось, что он справился. Научился владеть собой ещё лучше, чем раньше. Снова стал прежним – угрюмым, замкнутым и холодным типом. Во всяком случае, он снова привык к одиночеству, к пустой холодной постели, к отчуждению окружающих и, как ему казалось, успокоился. В школе было много забот, да и ученики - спасибо им! - постоянно отвлекали своими проблемами. Он думал, что смог... нет, не забыть, но смириться, свыкнуться с чудовищной потерей. Самонадеянный идиот! Да никогда, никогда он не мог с этим смириться! Тут даже думать нечего – достаточно взглянуть на смехотворный итог всех его титанических усилий. Стоило прийти на кладбище, как скорбь, ярость, обида на судьбу захлестнули его и чёрным потоком выплеснулись наружу. Плохой способ привлечь внимание ангела…
Какая, к чертям собачьим, светлая грусть, какое ещё умиротворение могло посетить его здесь? Он что же – всерьёз надеялся, что к такому, как он, кто-то спустится с небес? Да ведь у него не то что нет… не бывает того, что зовётся положительными эмоциями. Он забыл, что в жизни есть радости, даже такая невинные, как солнечный день или отлично приготовленная еда. Для него их больше не существовало. Он жил по инерции, принуждал себя разговаривать с людьми, как заведённый, без конца работал… но давно уже не испытывал никакой радости или удовольствия от чего бы то ни было. Он забыл, что это такое. Он всё оставил здесь, в этой могиле, много лет назад. Всё, что делало его человеком… сносным человеком, если подумать. С ней это хотя бы имело смысл. Но её больше нет…
Так как он мог даже на секунду допустить мысль о том, что ему удастся прийти в нужное для этой экзотической магии состояние? Он ведь просто не умеет. Как можно чувствовать то, что тебе чувствовать не дано?
Из самых глубин его души тёмными волнами поднималось отчаяние. Он чувствовал, что вот-вот захлебнётся в его мутных волнах. Какой смысл было приходить сюда и на что-то надеяться, если даже самые чистые и прекрасные воспоминания омрачала неумолимая мысль о том, что Пенелопа потеряна для него навсегда? Ведь он не был уверен, что даже на том свете воссоединиться с ней… Просто не верил. Он давно утратил веру в Бога. И всё, что ему остаётся – кормить червей рядом с милым прахом… уже скоро, наверное. Так о чём он вообще думал, идя сюда?
Он по-прежнему стоял перед могилой на коленях и чувствовал, что медленно умирает. Это была пытка, которая всё длилась и длилась, ибо умом он прекрасно понимал, что умереть ему всё равно не удастся. Бывают, правда, разрывы сердца, инфаркты, удары, но не в его случае. Что может случиться с этим куском камня, по какому-то недоразумению всё ещё трепыхавшимся в его груди?
Он не знал, сколько длилось его немое отчаяние. Он потерял счёт времени, дав волю своему горю. Луна ярко освещала одинокую скорбную фигуру. Было так тихо, что ни одна травинка не колыхалась.
И всё-таки… Всё-таки, в глубине души он ещё помнил, зачем пришёл сюда, и эта подспудная мысль сверлила его мозг, как червь-древоточец, не давая окончательно впасть в уныние.
Он должен сделать то, за чем пришёл. Пусть даже это будет последнее, что ему удастся в жизни.
Постепенно Снегг успокоился.
Он вполне овладел собой и предпринял попытку взглянуть на своё прошлое отстранённо. Сконцентрировавшись на этой непростой цели, он, в конце концов, сумел отрешиться от этого места, этой ночи и холодного куска мрамора перед глазами. Ему представилось, что он уже умер, и просто наблюдает за прошедшими событиями из глубин мироздания.
Эта мысль, какой бы нелепой и надуманной она не была, принесла ему некоторое облегчение. Он решил, что стоит не зацикливаться на нынешнем своём жалком состоянии, а постараться вспомнить в мельчайших подробностях разные моменты его жизни с любимой женщиной. И чем въедливее его память будет цепляться за всякие мелочи, тем больше шансов, что мрак отчаяния в конце концов отступит.
Он принялся вспоминать Пенелопу: как она выглядела, как говорила, какие книги любила, какую одежду предпочитала, какие цветы ей нравились... Вспоминал себя, когда ещё был для неё просто преподавателем, и заново переживал изумление, в которое она повергала его своими познаниями. Алхимия, минералогия, травология, астрономия, религиозные учения, культура магглов, нумерология, демонология, египтология... - казалось, не было такой науки, в которой она не имела бы обширных и часто довольно глубоких знаний. Вспоминал, как она готовила сложнейшие зелья, восхищая его точностью глазомера и твёрдостью руки, как ловко у неё получались заклинания из разряда высшей магии, которым он обучал её в свободные часы, как слушался её сокол, которого она использовала для отправки почты - сунься к этой грозной птице кто другой, она бы выклевала наглецу глаза. Словом, вся исключительность Пенелопы, все её невероятные способности, часто граничившие с гениальностью, снова поражали его воображение.
Сам он тоже присутствовал в этих воспоминаниях, но как некое дополнение, как персонаж второго плана, всё время находящийся в тени. Он думал о себе самом мимоходом, как сторонний наблюдатель, размышляя, как выглядел со стороны, находясь рядом с такой девушкой. Вспомнил, как пригласил её танцевать на том памятном рождественском балу - сделал он это, главным образом, потому, что невыносимо было видеть её с другими парнями. Остальные пары потеснились, вся школа глазела только на них, недоумевая и перешёптываясь. А он не видел и не слышал ничего: рядом с ним была самая прекрасная девушка на свете, она улыбалась ему одному, и в тот момент он верил, что это навсегда. Всё остальное не имело ни малейшего значения, так он был счастлив и горд от сознания того, что это его женщина. Кажется, это был единственный случай, когда он рискнул открыто продемонстрировать свои чувства к Пенелопе. Впрочем, риск был минимальным – он сильно сомневался, что кто-то сделает правильные выводы, и даже в том маловероятном случае, если кто-нибудь всё же догадался бы об истинных отношениях, связывающих его с лучшей ученицей Хогвартса, то такому умнику, вздумай он поделиться своим открытием с окружающими, всё равно никто бы не поверил. Время показало, что он был прав.
Бал сменило озеро, у которого они любили гулять вдвоём, потом он вспомнил своё подземелье – не этот склеп, где обитал сейчас, а куда более приличное жильё, в котором Пенелопа, ко всему прочему, навела такой уют, что он впервые за много лет по-настоящему почувствовал себя дома. А потом в памяти всплыла сцена, которая до сих пор его поражала - Пенелопа сидит в кресле и чинит что-то из его одежды. Он был так удивлён, увидев иголку в её руках, а главное, тем, как ловко она с нею управлялась, что даже не сразу нашёл, что сказать. Разве в доме её бабушки не домовики занимались подобными мелочами, поинтересовался он тогда. А Пен улыбнулась и сказала, что, конечно, можно поручить эту работу эльфам, но ей гораздо приятнее самой позаботиться о вещах своего любимого, тем более, - тут она лукаво улыбнулась, - что у неё уже был подобный опыт. Когда ей было четырнадцать, она в качестве ассистентки сопровождала известного специалиста по магическим существам Карла Марвина во время экспедиции последнего по реке Оранжевой. Они жили в условиях дикой природы и сами добывали себе еду. В том походе она многому научилась. И отчасти из благодарности, отчасти, чтобы быть полезной – ведь она прекрасно понимала, что была учёному мужу больше обузой, чем помощницей, - она взяла на себя труд следить за его одеждой, и постоянно штопала его любимую мантию, которая только благодаря её усилиям не превратилась к концу экспедиции в жалкую тряпку. Пенелопа очень гордилась, что может что-то делать руками, а не только волшебством.
Все эти случаи, подробности, фразы и разговоры понемногу отвлекали его от тяжких мыслей. У него почти получилось думать о Пенелопе, как о постороннем человеке, не имеющим к нему никакого отношения. Всё-таки не зря он столько времени провёл в умственных тренировках, приучая себя концентрировать мысли на каком-то одном предмете. Такой подход принёс свои плоды - он успокоился и как будто справился со своей болью. Но... не до конца.
Пытаясь думать о Пенелопе, как о некоем высшем существе (хотя она, без сомнения, таковой и была), представляя, будто рассказывает кому-то о том, каким она была человеком, лишь пунктирно обозначая своё присутствие рядом с ней - вроде как он и ни при чём, просто мимо проходил, - он то и дело сбивался со своего отвлечённого тона и вспоминал её не просто как человека, которого когда-то знал, но и как женщину, которую безумно любил. Услужливая память всё время подсовывала ему подробности, которые, вздумай он действительно кому-нибудь рассказать о Пенелопе, совершенно не предназначались для посторонних ушей. Да и мыслимо ли было думать о ней как о некой абстракции, когда её пленительный облик так живо стоял перед глазами? Сейчас даже отчётливее, чем много лет назад, когда она была жива. Разве можно было забыть эти глаза газели, ласковые, как южное солнце, эту чарующую улыбку, эту изумительную кожу, эти шелковистые волосы – какое наслаждение было прикасаться к ним, пропускать их сквозь пальцы, упиваясь их живительной силой! - эти нежные руки с тонкими гибкими пальцами, божественный аромат её тела?..
- У тебя было такое красивое тело, Пен, - произнёс он, забывшись, - и ты была моей...
И словно какой бес вселился в него - в памяти вдруг всплыл отвратительный эпизод, который случился в его жизни уже после смерти Пенелопы. Это воспоминание было настолько омерзительным, вызывало в нём такую ненависть и презрение к самому себе, что он предпочёл бы провести остаток жизни в Азкабане, лишь бы этого ужаса никогда с ним не случалось. Но, увы, он сделал эту чудовищную гнусность, которая тяжким грузом лежала теперь на его совести, и остаток дней ему предстояло доживать с ощущением вины, стыда, непоправимости и низости содеянного. Этот безумный поступок, считал он, был совершён им не иначе как в состоянии временного помрачения рассудка, что, впрочем, не служило в его глазах достаточным оправданием. Ничто не могло оправдать подобное безрассудство.
Это случилось примерно через год после того, как он потерял Пенелопу. Никогда у него не было такого ужасного периода в жизни. Несмотря на все попытки отвлечься от страшной трагедии, он не мог не думать о погибшей возлюбленный. Всё в Хогвартсе напоминало ему о Пенелопе. Он старался как можно больше загрузить мозги и занять руки, но тяжесть утраты давила на него, постепенно сводя с ума. Он не знал покоя ни днём, ни ночью. Как он теперь ненавидел ночи! Он доводил себя всевозможной работой, как физической, так и умственной, до полного изнеможения, засыпал почти сразу, как ложился в постель, но очень часто просыпался по ночам в холодном поту и уже не мог сомкнуть глаз до утра. Его мучили кошмары, в которых он снова и снова искал средство спасти Пенелопу, но, когда ему казалось, что чудодейственный эликсир вот-вот получится, что-то непременно случалось, и всё опять шло прахом. Он терял её снова и снова, ночь за ночью, и конца этому ужасу не предвиделось. Всё это начинало походить на манию, от которой он тщетно пытался избавиться. Он пробовал принимать зелье Сна-без-Сновидений, но взбунтовавшийся организм, изнурённый непомерными нагрузками, отказывался поддаваться волшебному дурману. Его здоровье, и так-то не очень хорошее, резко ухудшилось, а нервы вообще стали ни к чёрту. Он стал чрезмерно раздражительным, постоянно срывался на учениках, огрызался на коллег, и очень скоро заслужил всеобщую ненависть. Его склочность перешла все границы и «прославила» его настолько, что остальные преподаватели, возмущённые его многочисленными безобразными выходками, написали коллективную петицию Дамблдору, прося избавить школу от «этого истеричного психопата». Только Макгоногалл не поставила свою подпись, за что он всегда её уважал. Дамблдор, к слову, тоже проявил себя с самой лучшей стороны - он отказался увольнять его, сославшись на отсутствие необходимых для столь серьёзного шага оснований: он не может, был его ответ, пожертвовать таким высококлассным специалистом, которому Хогвартс, кроме всего прочего, давно заменил родной дом. А что до тяжёлого характера профессора Зельеварения, заявил директор, то это его личное дело. В конце концов, никто не совершенен. Словом, всё обошлось, но он и сам уже начал беспокоиться за свой рассудок. Он совсем извёлся и решил во что бы то ни стало положить конец мучениям. Вот тогда-то он и отважился на крайнее средство, о чём теперь не мог вспоминать без мучительного стыда и раскаяния. У него сохранилась прядь волос Пенелопы, и он принялся варить Оборотное Зелье. Во время пасхальных каникул, когда отвар был готов, он отправился в Шеффилд - печально известный город, где ошивалось отребье со всего волшебного мира. Там он явился прямиком в «Весёлый замок» - злачный притон, где обитали самые доступные ведьмы во всей Англии. Хозяйка заведения, Флорибунда Курвено, даже вспомнила его - в юности он регулярно наведывался сюда в компании с другими Пожирателями Смерти, - и обрадовалась как старому знакомому. Она сама взялась представить его тамошним девицам. Он выбрал одну, которая показалась ему не такой наглой и бесстыжей, как остальные. Когда же он остался с ней наедине, и ведьма, по его настоянию, приняла Оборотное Зелье... О том, что произошло дальше, он не мог вспоминать без содрогания. Он отвернулся, чтобы не видеть самого процесса превращения, а когда снова взглянул на девицу, его словно парализовало. Это было чудовищное, невыносимое зрелище! Перед ним была точная копия Пенелопы, но как разительно эта женщина отличалась от той, кого он любил! В лице не было и следа нежной привязанности, к которой он так привык, взгляд был оценивающе-куражливым, каким он может быть только у прожжённой проститутки, а на губах змеилась циничная усмешка. Это была грубая, омерзительная подделка, и он, несчастный безумец, посмел так опрометчиво поддаться нелепому порыву, внушённому, видимо, самим дьяволом, посмел оскорбить память Пенелопы, осквернить её чистый благородный образ! Никогда ещё он ни в чём так не раскаивался. Полный отвращения, он застыл посреди комнаты и не мог заставить себя подойти к ней, не то, что прикоснуться. Он не смел даже просто взглянуть ей в лицо!
- Так и будешь торчать там, как пень? - насмешливо спросила ведьма. - Подойди же, я не кусаюсь… А твоя подружка ничего была, - прибавила она, разглядывая себя в зеркало.
Это было уже слишком. Она ещё посмела заговорить её голосом! Не помня себя от ярости, он выхватил палочку, оглушил ведьму и тут же наложил на неё Заклятье Забвения, а сам в ужасе бежал из этого дьявольского места, утешаясь жалкой мыслью, что, когда истечёт положенный час, и за девицей придут, действие зелья кончится, и никто не увидит того кошмара, что он натворил … Как будто это что-то меняло!
Потрясение от увиденного было так сильно, что он сделал то, чего никогда не позволял себе раньше - зашёл в первый попавшийся кабак, да так и застрял там… надолго. При этом ему было абсолютно всё равно, что он в себя вливает: в основном это была «Люциферская» водка, однако он не брезговал и местным самогоном, которым из-под полы торговал какой-то сомнительный тип, смахивавший на лешего. Его не привыкший к таким дозам алкоголя организм доставлял ему много хлопот, но, едва проблевавшись, он требовал новую порцию, и через какое-то время всё повторялось. Так он и пьянствовал беспробудно все каникулы, периодически ненадолго приходя в себя и тут же снова напиваясь, лишь бы забыть обо всём. В последний день, собрав волю в кулак, он всё же заставил себя оторваться от трактирного стула, ставшего таким родным за эти дни, и кое-как взгромоздившись на метлу - казалось, он совершенно разучился летать - отбыл восвояси.
Впрочем, это постыдное происшествие имело положительные последствия. Шок от увиденного в борделе и жуткий запой сделали своё дело - ему как будто прочистило мозги, и он впервые с ужасающей ясностью осознал, что Пенелопа действительно умерла, и ничто уже не вернёт её, даже самая сильная магия. Его больше не мучили навязчивые кошмары по ночам - после пережитого в Шеффилде всё как отрубило. Похоже было, что его демон смилостивился над ним и решил на время оставить его в покое. Он присмирел, стал сдержаннее в общении с другими магами и как будто пришёл в себя. Все вокруг, да и он сам, вздохнули с облегчением. Мучительное, раздирающее душу чувство вины со временем притупилось, хотя он и не мог вспоминать о происшедшем на каникулах без жгучего стыда и беспощадного гнева в свой адрес. Но с этого момента процесс омертвения его души стал необратимым.
Не забыл он и дорогу в Шеффилд. Изредка он посещал «Весёлый замок», пользуясь услугами распутных девиц, когда воспоминания о Пенелопе становились совсем невыносимыми. Но, разумеется, если он и имел с ними дело, то только в их подлинном естестве. И, по правде говоря, эти рейды не доставляли ему никакой радости. Продажные женщины лишь на короткое время утоляли страсть, снедавшую его, но, покидая их, он чувствовал себя ещё хуже. Его переполняла горечь и гадливость, он презирал себя за слабость и отвергал возможные оправдания, которыми пытался успокоить свою совесть. И часто после этих визитов ощущал себя ещё более неудовлетворённым, чем раньше. В этом не было ничего удивительного: по природе своей он был однолюбом, и шлюхи вызывали в нём сильнейшее отвращение. К тому же, всё их искусство было бессильно: с ними он даже отдалённо не чувствовал того, что испытывал, лаская Пенелопу. В конце концов, он бросил это дело, посчитав, что с него хватит угрызений совести. Решив подойти к проблеме научно, он принялся пить разные отвары, которые усмиряли плоть и отбивали чувственность. И постепенно добился, чего хотел: его перестали мучить неосуществимые желания и страстные фантазии. Теперь он чувствовал себя куда спокойнее и находил, что монашеская жизнь имеет свою прелесть. Во всяком случае, для него это был наилучший вариант...
Все эти неуместные воспоминания промчались у него в мозгу, словно ватага чертей, и Снегг почувствовал ужасную злость и раздражение. Всё так старательно вызываемое им успокоение как рукой сняло.
Будь всё проклято!.. Какого дьявола он это вспомнил? Нашёл время!..
- Я что-нибудь прочту тебе, - поспешно сказал он, ни на секунду не задумываясь об идиотизме подобной идеи. - Ты ведь знаешь, радость, Владышек в своё время вбил мне в голову много маггловских стихов. Толку от них, правда, никакого, но тебе так нравилось их слушать...
Его память имела одну особенность – она была, что называется, фотографической. Ему достаточно было один раз взглянуть на текст, и он запоминал его навсегда. Порой не вникая в смысл. Впрочем, он и не читал ничего, что не казалось ему полезным. Стихи, конечно, были исключением. Но, признаться, поэзия иногда спасала его. Особенно, когда он впадал в меланхоличное настроение и не мог заниматься ничем серьёзным.
Его память представлялась ему огромным шкафом, набитым свитками с текстами. Дабы отогнать постыдные воспоминания, он лихорадочно зарылся в глубины этого шкафа и, выдернув первый попавшийся стихотворный свиток, начал медленно читать вслух: Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли. По мере того, как память подсказывала ему нужные строки, он всё больше расстраивался.
Нет, ну что за идиот! Мазохист недобитый! Опять он растравляет себе душу почём зря! Неужели нельзя было вспомнить какое-нибудь другое стихотворение? «Ворона», например…
Но он всё равно продолжал говорить: И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли. Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли. Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли. Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли. Каждое слово стоило ему неимоверных усилий, потому что эти строки, так созвучные тому, что творилось сейчас у него в душе, навевали на него смертельную тоску. Как будто он попал в окружение сотни дементоров…
Всё же он нашёл в себе мужество закончить… совсем уж замогильным голосом: И всегда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной — с невестой — с любовью моей —
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли. 2 - Владышек был славный старик, - заговорил он, переведя дух. – Иногда я жалею, что выкинул его портрет. Впрочем, он сам виноват… Как он посмел заговорить со мной о тебе! Да ещё такой вздор! Да разве хоть одна могла бы сравниться с тобой, моя кошечка? Ведь ты была не просто красавицей, ты во всём была лучшей...
Он тяжело вздохнул, остро ощущая абсурдность происходящего.
Что вообще происходит? Он стоит здесь уже ни один час и изъясняется в любви могильной плите. Да и говорит-то всякий вздор… А на душе так погано, что хоть взвой…
Какой-то идиотизм… Что, спрашивается, он должен чувствовать в соответствии с этим таинством, будь оно трижды проклято! Просветление? Возвышенную грусть? Благодарность судьбе за то, что в его жизни когда-то была любовь?
Холодная ярость опять захлестнула душу всё сметающим ледяным потоком.
Благодарность?! Чёрта с два! У него нет ни малейшего желания благодарить судьбу. За что благодарить?! За свою разбитую жизнь?
Всё же он предпринял ещё одну попытку. Уже ни на что не надеясь.
- Не было дня, нежность моя, когда бы я ни сожалел о тебе. Я и сейчас по тебе тоскую, хотя уже стар, истерзан и ни на что не годен. У меня осталась только память… Немного, да… Но ты была так щедра в своей любви, что этого с лихвой хватит… до конца моих дней. А, если ты думаешь, что я что-то забыл… напрасно…
И, словно, его собственные слова были недостаточно выразительны (хотя, разумеется, так оно и было) из шкафа его памяти вылетел ещё один свиток. Развернулся перед его мысленным взором, и он проговорил… подумал… да, неважно: Но, как в любой другой мечте,
Роса засохла от тепла.
В своей текучей красоте
Моя любимая ушла.
Минута, час иль день — вдвойне
Испепеляли разум мне 3 Воображение сыграло с ним злую шутку: он вдруг так ясно увидел её, во всём великолепии её юности, красоты… так отчётливо вспомнил прекрасные, незабываемые моменты их близости… с таким пугающим реализмом ощутил её присутствие рядом, ибо совершено неожиданно для себя почувствовал в своём измученном усталом теле давно забытое томление, которое раньше испытывал при одной мысли о ней, что…
На какую-то секунду ему показалось, что у него получилось. Он как-то сразу понял… почувствовал, что находится здесь не один…
…но спустя мгновение наваждение исчезло, и он, как никогда остро, ощутил своё одиночество.
Вечное, неизбывное, страшное…
Снегг вдруг почувствовал, что устал. Просто физически устал. Ноги онемели от непривычной позы, голова раскалывалась, и он ощущал себя совершенно разбитым. И в довершение всего он сейчас ясно осознал, что не смог.
У него не получилось. Следует признать это и убраться восвояси. Всё равно он больше ничего не добьётся. Да и рассветёт скоро...
Но вместо того, чтобы так и сделать, он снял мантию, расстелил её на земле и растянулся на ней, устремив взгляд в далёкое, ещё тёмное, небо.
Был конец марта, и лежать на холодной земле было, по меньшей мере, неразумно. Но ему было наплевать. Всё равно он почти не ощущал холода…
Снегг чувствовал усталость, разочарование, но в тоже время и облегчение.
Он попытался – и проиграл. Что ж, не впервой. Он вообще редко выигрывал в этой жизни. Был один ценный приз, да и тот… Дали подержать на время, а потом забрали навсегда. Ничего не поделаешь, такова жизнь…
Он больше не пытался думать о Пенелопе, перестал жалеть себя и терзаться воспоминаниями. Даже дурацкие стихи не лезли в голову – шкаф его памяти был захлопнут наглухо.
Способность холодно, логически рассуждать вернулась к нему. Как и следовало ожидать.
Ведь, если у него что и осталось, так это сила воли и рассудок.
А вся эта нелепая затея с древним таинством была обречена с самого начала. На что он надеялся, бедный ублюдок? Эта магия оказалась ему не по зубам…
И, пожалуй, хватит об этом.
Глядя в предутреннее небо, Снегг думал. Думал о своей жизни и о том, как она была жестока к нему с самого раннего детства. Пен была для него наградой за все неудачи и неприятности. Прекрасной и совершенно им не заслуженной. Он был так ошеломлён свалившимся прямо в руки счастьем, что не смог удержать его. Ему некого винить, кроме самого себя.
Он был на удивление спокоен сейчас. Наверное, это было… умиротворение. Или он просто так чудовищно устал, что не мог даже волноваться.
Мысли его сейчас занимало другое.
Если он до сих пор жив, то в этом должен же быть какой-то смысл. Должно быть что-то, из-за чего он мог бы хотя бы отчасти примириться с этой жизнью. Ведь не просто так он вообще на свет появился.
Вся его жизнь изначально была одной сплошной борьбой. Борьбой за существование, за место под солнцем, против него… Только его кошечка досталась ему без особых усилий, и это было воистину удивительно… Но ведь не только любовь Пенелопы оправдывала его жизнь и даже нынешнее жалкое существование. Было что-то ещё… нечто, придающее всему смысл. Не может быть, чтобы всё было зря: её смерть, его нынешняя никчёмная жизнь… Но что же? Что?!.. Это ускользало от его понимания...
И вдруг он понял…
Как странно - раньше эта мысль никогда не приходила ему в голову. Наверное, он был слишком беспечен, а впоследствии - несчастен, чтобы задумываться об этом.
Он вспомнил, вспомнил совершенно отчётливо одну из их первых ночей. _______________ 1. Цитата из романа Дж. д'Агата «Римский знак». По версии автора, это из дневника лорда Байрона. Ну, я лично принимаю это на веру, хотя точно не знаю.
2. «Аннабель Ли», Э.По (перевод К.Бальмонта). Много есть переводов (я читала не один), но К. Бальмонт мне нравится больше всех.
3. «Тамерлан», Э.По (перевод И.Озеровой)
|
Великобритания, 25.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
