Северус
В тот момент, когда Лиди рассказала о своей детской мечте, такой знакомой, майской, теплой и о том, как закончилась попытка её осуществления, в голове у Северуса Снейпа совершился мгновенный переворот. Только что перевернулось и что изменилось сказать не смог бы, пожалуй, даже он сам. Так перетасованная колода карт выглядит точно так же, как до того, как её перемешали. Мелькнули уголками новые масти – и исчезли.
Первое, что он почувствовал, было недоумение. Разве может быть так, чтобы существовала вторая такая мечта? И разочарование. Но не от того, что ему подсунули грубую маггловскую подделку под Лили Эванс, хотя на долю секунды показалось, что так оно и есть. Просто – не было дано. Ей – летать, ему – быть с девушкой, которая так летала. Но, может быть, им дано было что-то другое?
И, вслед за этим вопросом, пришло удивление. Кажется, только что, расшвыривая ненужные бумаги в комнате Блэка, наткнувшись на старое письмо, Северус плакал от старой, но как много лет назад, живой боли. И, всего лишь через несколько часов, он вдруг понял, что эта боль жива примерно так же, как цел, без доступа воздуха, шёлковый платок в тысячелетней гробнице. Цвета его ярки и свежи, и он сохраняет форму, которую ему придали чьи-то руки, но как только откроют дверь, он рассыплется в тонкую, невесомую пыль, оставив после себя одно воспоминание. И явственно, будто кто-то на ухо прошептал, прозвучал в его голове новый вопрос: хочет ли он остаться гробницей, в которую превратил себя сам, или… или он отважится открыть дверь и впустить взамен живое, настоящее?
Ласково-требовательные руки на его плечах. Щека Лиди, доверчиво прильнувшая к груди. Фарфорово-светлая кожа и небольшая рыжеватая родинка, похожая на размытый полумесяц, под правой грудью. Даже цветастая шаль, которую она накинула на плечи после… Были в жизни Северуса Снейпа женщины и помимо Лили, и вовсе не монахом он жил все эти годы, разумно разграничивая потребности тела и потребности души. Но, кажется, только накануне понял, что между давать и отдаваться, брать и возвращать в ответ – пропасть, заполненная взглядами и прикосновеньями, смыслами и бессмыслицей, безмолвным диалогом душ и тел. Кажется, узнав это, было невозможно захотеть прежней, ни к чему не обязывающей пустоты.
И последнее. Безнадёжность. Странно, но вместе с верой в возможность счастья пришла трезвая и холодная мысль, что умирать лучше, будучи уже мертвым, что оживать – бессмысленно, что вряд ли он выберется из этого живым…
И всё стало по-старому. Словно где-то закрылась на мгновение распахнутая дверь.
И он понял, что до поры до времени не сможет найти её, прежде нужно закончить то, что начато. Как понял и то, что само знание о существовании её позволит ему не сожалеть об отсутствии других дверей. Когда погибла Чарити, отчаяние и мерзость произошедшего погнали его вон из поместья Малфоев, и сила их была такова, что очнулся он, только обнаружив себя опирающимся на журнальный столик в гостиной Лиди. Она ещё не уехала из Англии, но, скорее всего, была на работе, и всё, что он смог сделать – это пройтись по комнатам, задумчиво потрогать занавеси над её постелью, и, подтянув к себе оставленный на столике журнал и ручку торопливо нацарапать: «Ни в коем случае не называй ТЛ на В. – есть способ найти того, кто скажет это слово, и его собираются применить. Со мной всё в порядке». Аппарировал он, обещая, что теперь появится в жизни Лиди, только чтобы сообщить ей о победе. Если, конечно, будет жив и на свободе. 29-30 января 1998 года. Лидия
Можно было послушать Гайдна с Моцартом как доктор прописал. Можно было для поднятия настроения почитать про Муми-тролля, может быть даже вслух, чтобы Чудилка тоже послушала. Наконец, можно было поужинать и лечь спать. Больше делать было совершенно нечего, хотя руки чесались повесить новые занавески, но мы же с Чудой не самоубийцы.
Я никогда не считала себя общительным человеком, но врать себе не имело смысла – в отпуске и без возможности активно развлечься, у меня были все шансы завыть от тоски без человеческого общества, а мама должна была приехать только через день.
Так что, когда в полдесятого вечера мне позвонила Лиззи Мэйвинд и прорыдала в трубку, что у них с Дэйвом «всё совсем плохо», и, если я не приду, они поубивают друг друга, я уже была готова звонить им и напрашиваться на ночлег и сочувствие. Впрочем, я, для порядка, сообщила, что нет у них совести, и, если они хотят справедливого суда, пусть приходят сами, или присылают особо вместительный грузовик.
Началась эта история, когда мой любимый напарник, если можно так выразиться, Дэвид Мэйвинд взял, наконец, приступом облюбованную им крепость – нашего общего любимого анестезиолога Лиззи, тогда ещё Керк. К моему бесконечному удивлению, а затем и испугу, у них – людей уравновешенных и благоразумных (на собственной свадьбе Дэйв, нисколько не смущаясь, рассуждал о том, что «со временем существование отдельных объектов становится неэргономичным, и они создают систему для облегчения собственного функционирования») обнаружилась прямо-таки африканская страсть. Любимым развлечением Мэйвиндов стало ссориться по пустякам, орать друг на друга, пока соседи не вызывали полицию, бить посуду, при этом тщательно оберегая прабабушкин фарфоровый сервиз, где-то в полчетвёртого утра не менее бурно мириться, и – о ужас – ни черта не соображать на следующий день. Если бы они работали в офисе – это было бы простительно. Со временем мне надоело приводить их в чувство, буквально пинками, перед операцией или, что ещё краше, непосредственно во время неё. И самым приемлемым способом избежать врачебных ошибок и суда за халатность оказалось появление у них дома в разгар скандала (благо жили они в пяти минутах ходьбы от меня). Дэйв и Лиззи моментально прекращали бедлам и искренне мирились. Со временем они усвоили манеру звонить мне при первых признаках надвигающейся бури. Кажется, мы втроем превратили это в своеобразную игру.
С трудом одевшись и, сунув в сумку пистолет – на всякий случай, я потащилась к Мэйвиндам скорее в поиске человеческого тепла и понимания, чем из чувства долга, в конце концов, не мне завтра с ними оперировать, попутно уговаривая Чудилку прекратить пихаться. Было скользко, морозно и звёздно – выйдя из дома, я поняла всю глубину своей дурости – это надо же – пойти ночью, в темноте и по гололёду – но возвращаться не стала.
О существовании Чудилки, Малышки, Котёнка, Северёныша, и, как правило, когда меня будили посреди ночи, от души (и не один раз) двинув изнутри пяткой или локтем во что придётся – Снейпова Отродья я узнала девятого августа, и то, после того, как мы с мамой решили пройти полное медицинское обследование, чтобы не попасть к врачам после переезда, не имея ни гражданства, ни страховок.
Первым, что я испытала, было удивление, которое так и не прошло: как могла я – женщина, удачно избегавшая капканов природы на протяжении почти двух лет, напрочь забыть о том, что надо принять хоть какие-то меры? А про то, в каких обстоятельствах стреляют грабли, известно всем. И было больничное кафе, в котором я сидела, глотая любимый, но остывший за время раздумий зелёный чай, и переваривая «диагноз», мне поставленный, и перспективы передо мной открывшиеся.
День был солнечный, струистые лучи проливались в окна и замирали квадратными лужицами на полу, я сворачивала из салфетки странную фигуру восьми сантиметров длиной, пытаясь представить себе существо, обитающее внутри меня – маленькое, но уже с глазами и ноготками на пальчиках (и уже без хвоста, само собой), пытаясь понять и осознать, что я – вдвоём, понимая, что всё уже решено не мной… и мной, конечно, тоже.
О да, мне, зная, что я собираюсь уезжать, предложили простой и понятный выход из положения. Выход, который показался мне заманчивым, но не перестал быть от этого, если обойтись без политкорректности, убийством. За то мгновенно промелькнувшее намерение отступить, избавиться, я корила себе ещё долго, а отъезд пришлось отложить, а то и вовсе отменить – слишком много возникало сложностей, если учитывать моё состояние – технических, финансовых, всяких. Думая о переезде, который к тому же мог повредить ребёнку, я ощущала себя человеком, который собирается пройти по канату без подготовки и страховки, надеясь, что ему это удастся, а на той стороне ему будет за что ухватиться. Вне всякого сомнения, можно было бы найти какой-нибудь более или менее разумный выход, но, в конце концов, решено было остаться.
Некоторое время спустя мой страх, тот самый, который заставил меня пойти против закона и нелегально купить оружие, не давал мне покоя. Вышеупомянутый пистолет закономерно оказывался у меня в сумочке, если я выходила из дома поздно вечером или ночью, и сложности с полицией меня пугали меньше, чем опасность, возможно исходящая от разных тёмных личностей. Но ничего странного вокруг не происходило, а если и происходило, то меня не касалось, и я мало-помалу успокоилась. Фатализм это был или так повлияла беременность, или, наконец, я просто устала бояться – я не знаю, полагаю, что полностью успокоиться было так же глупо, как год назад вздрагивать от каждого шороха.
Происходящие с нами – мной и Чудилкой – изменения привлекали к себе гораздо больше внимания. Похоже, Волдеморту просто не осталось места рядом с моим очень личным Чудом, особенно тогда, когда мне начинало казаться, что под рёбрами у меня руль от велосипеда, и мне стучат этим рулём по печени.
Имени у Чуда пока не было, вернее со вторым все было понятно, оно планировалось на манер русских отчеств – Северина. А вот с первым было пока мутно, поскольку назвать существо ни разу не увидев его, мне, почему-то, казалось не слишком правильным. Да и есть же святцы, в крайнем случае. Я остановилась, пройдя треть или половину пути. Дело было в том, что до дома Дэвида можно было добраться либо обогнув три скучных однотипных, судя по всему, необитаемых здания (никогда не интересовалась, что в них находится) с облупившейся штукатуркой и слепыми мутными окнами, либо повернув налево и пройдя между первым и вторым из них. Они не примыкали друг к другу вплотную, между ними оставался небольшой просвет-переулочек, не больше трёх-четырёх метров в ширину, перегороженный с двух концов решётчатыми заборами с калитками. Вдоль одной из стен всегда стояли несколько мусорных баков – высоких, мне по грудь, но мусора в них почти никогда не водилось.
Передо мной встала проблема – пойти по этому закоулку, чтобы выйти непосредственно к подъезду Мэйвиндов, рискуя нарваться на запертую калитку с другого конца, или пройти лишних пятьсот метров, большое дело в моём состоянии, огибая эти шедевры типовой архитектуры. С одной стороны – несколько шагов – и я уже гашу скандал и требую к себе внимания, а спина, при мысли о том, чтобы идти вперед начинает так мерзко ныть, что легла бы прямо тут, с другой стороны – заранее представилось, как я буду чертыхаться, проходя лишние не пятьсот метров, а ещё и этот несчастный переулок – дважды, туда и обратно, к тому же – там темно. Была не была, решила я, и повернула налево.
Я успела пройти лишь несколько шагов. Несколько знакомых, очень знакомых хлопков аппарации почти слились в один и, секунду спустя, я лежала на спине за мусорными баками, куда меня буквально швырнули чьи-то сильные руки. И, только увидев, как темноту над моей головой чертит яростно-зелёная вспышка, я осознала, что происходит, и закусила рукавом шубы готовый вырваться крик.
Ещё несколько вспышек – мягкий стук упавшего тела – и тишина.
– Живой, – сообщил мужской голос.
– Ну, это ненадолго, Инкарцеро, – усмехнулась женщина.
– Отлеталась птичка, – подытожил один из нападавших и грязно выругался.
– А много за фениксовцев дают? – хмыкнула она.
– Да уж побольше, чем за остальных.
– Если голова не протухла, – загоготал мужчина.
«Господи. Господи! Только не сейчас. Только бы не заметили!»
Мне удалось сквозь бьющую меня дрожь и спутавшиеся в голове в бесформенный клубок мысли и мольбы подтянуть поближе сумку и достать оружие. Если кто-нибудь из них меня заметит и заглянет – получит пулю в лоб.
«А остальные двое?»
– Элвин, дай позабавлюсь, – хихикнула женщина, – А вы пока пропустите по стаканчику.
– Только не долго, – снисходительно отозвался мужчина, – а то магглы сбегутся.
– Маагглы… – протянула женщина, – подумаешь пара трупов.
«Интересно, сколько Смертельных проклятий нужно на беременную женщину? Два – ребёнок ведь тоже живой? Нет, скорее всего, одно, а доча просто задохнётся»…
«Господи. Господи спаси! Господиии!»
«Скорей бы его убили, Боже мой! Только бы не заметили»
– И не вздумай сдать добычу сама – всё равно потратить не успеешь, – он загоготал, – Пошли, Марк.
Два хлопка аппарации прозвучали друг за другом.
– Ну что, Стердж? Кто был прав? – издевательски спросила женщина, манерно растягивая слова – Спинка не замёрзла, нет? – снова раздалось хихиканье. – Отвечай! Проси пощады. Говори: пожалуйста, отпусти меня. Говори! Империо!
Тишина.
– Ах, так! Я тебе не только голову отрежу, я тебе сначала … отрежу… себе на память! – завизжала она, – Круцио!
Раздался крик.
«Люди так не кричат. Нет! Нет»
Если бы в зубах у меня был не рукав шубы, а рука, я искусала бы себя в кровь, пытаясь сдержать собственный стон. Но это продолжалось недолго. В голове у меня белым светом полыхнула ярость, подобной которой не было никогда. Выгорела, оставив гулкую пустоту до краёв заполненную ненавистью. Разве могу я так ненавидеть? Нет, не могу. Я не умею.
Но ненависть не знает, что её не может быть. Делая мою голову неправдоподобно лёгкой, она сейчас разгибает моё тело, заставляя оторвать его, непослушное, отяжелевшее от земли, встать на колени, подняться на ноги, опираясь ладонями о землю, подёрнутую ледком с вмороженными в него осколками бутылочного стекла. Ненависть поднимает пистолет, прицеливаясь в спину женщины, стоящей ко мне спиной над пленником, корчащимся у противоположной стены переулка. Плевать, в мишень попасть труднее, даже руки почти не дрожат. Оружие содрогается в руках, изрыгая смерть, и в голове вспыхивают, тут же угасая колко-звенящие фразы.
«На аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия!»*
«Горе вам, матери с Одера, Рейна и Эльбы»**…
А потом становится пусто, и в этой гулко-бессмысленной пустоте я смотрю как, неловко всплеснув руками, валится и распластывается на разбитом асфальте тело в мантии, и медленно угасает свет волшебного блуждающего огонька, плывущего над ним, и, неловко ухватившись за ледяной край мусорного бака, расстаюсь с ужином, и это, почему-то, обидно. Но зато меня отчётливо-вопросительно пихают локтём куда-то в область мочевого пузыря, и в груди сразу же теплеет настолько, чтобы растаял комок льда в который смёрзся желудок.
«Всё нормально, Солнышко, твоя мама только что кого-то пристрелила».
Дальше – провал в сознании, помню только изумлённый вздох «Лили?», и как вцепившись в пахнущий потом, табаком и гарью свитер мужчины, несла совершенную ересь, даже стыдно вспоминать – вроде бы умоляла его сделать что-нибудь с телом, потому что нас найдёт полиция, а мы с Чудонькой совсем не хотим в тюрьму. Вот уж, воистину – нашла чего бояться. Потом меня подняли на ноги и довольно чувствительно встряхнули, и моя мозговая деятельность возобновилась, хотя и не в полном объёме, но я, по крайней мере, вспомнила, куда шла.
– Где живёшь, помнишь? – снова встряхнув меня за плечи, поинтересовался «Стердж».
– Л-лучше туда, – пробормотала я, изо всех сил стуча зубами и показывая в конец переулка, до которого так и не дошла, – потом ч-через дорогу, п-прямо напротив подъезд, т-третий этаж.
– Слава Мерлину, очнулась. Уходим, и быстро!
– С-стердж – это имя?
– Да. Стерджис полностью. Стерджис Подмор. А Вы, мадам? – со странной неуверенностью в голосе спросил он.
Я представилась.
– А г-где пистолет? – вдруг вспомнила я.
– У Вас в сумке. Сумка вот, – и волшебник повесил искомый предмет мне на руку.
Больше мы не разговаривали. Я копила силы для объяснения с Мэйвиндами, а Стерджис настоял на том, что одна я не пройду и шести шагов и вел меня, осторожно поддерживая, что было совсем нелишне – ноги отказывались повиноваться, а спина пониже поясницы разболелась не на шутку – видимо, я всё-таки ударилась ею при падении. Да, кстати.
– Это Вы меня уложили за баки? – спросила я, когда мы уже взбирались по лестнице к квартире Мэйвиндов.
– Я.
– С-спасибо.
– Что Вы, это Вам спасибо.
«Квиты»,– хотела ответить я, но тут спину прихватило так, что я даже присела, ухватившись за перила, и обомлела, тупо глядя на постепенно промокающий подол сарафана. «Малыш, мы с тобой торопыги, но ты ведь уже взрослая, так? Ты ведь слышала, что нам во вторник сказала тётя Джоан? Что мы уже готовы… Оо-ох…
Не бойся, маленький, всё нормально. Всё-всё-всё, уже отдыхаем, солнышко»
Лили Северина Роузмонт родилась в десять минут третьего ночи тридцатого января, устроив при этом скандал на всё отделение. Понимание того, что это – Лили, пришло ко мне в ту же самую минуту, как нас показали друг другу, и Северёныш начала меня рассматривать, как мне показалось – критически, если не сердито. «Вот как, оказывается, выглядит эта ненормальная», – отражалось в её глазах. Хотя, так мне казалось потом, при воспоминании об этом, а в ту минуту никаких мыслей во мне просто не было – одна только невообразимая и невразумительная радость. Потом её унесли, а я осталась и, последним, что я помню из этой сумасшедшей ночи – это как пообещала яркой звезде, сияющей за окном на юге, что обязательно узнаю, как её – звезду – зовут. Потом я заснула, и последний раз в этом году нормально выспалась. Северус
Как это было глупо – пытаться зажать такую рану пальцами. Впрочем, таким же глупым был и следующий поступок – откупорить над ней выпавший из-за воротника и попавшийся в пальцы флакончик с экспериментальным зельем, даже не видя, полилось ли оно через узкое горлышко, и уже понимая, что о нём знает только Лиди, а значит – смерть неизбежна, просто отсрочена. И мысленно, уже проваливаясь во тьму сквозь боль, мысленно кричать «Прости!», не зная толком – кому, Лили которой он изменил, или Лиди, которую он, получается, бросил – тоже было глупо.
Он плыл в чёрной ласкающей тьме. Сколько времени это продолжалось – века, или секунды, сказать никто не мог.
Впрочем, закончился этот дрейф в темноте, весьма прозаично – белым потолком, и профессионально-сочувствующим лицом молодой женщины в зеленовато-голубой униформе маггловских врачей.
– Доброе утро, сэр, – сообщила она, наклеивая на лицо профессиональную улыбку.
Попытка задать вполне традиционный вопрос позорно провалилась.
– У Вас в горле трубка, и говорить Вы не сможете, пока её не вынут.
«И, кажется, не только в горле»
– Я задам Вам несколько вопросов, – продолжила врач, – если Вы захотите ответить «да» – моргните один раз, если «нет» – дважды. Вы меня понимаете?
– Да, – на миг опустил веки Северус.
– Шея болит?
– Да.
– Сильно?
– Нет, – подумав, ответил он.
В поле зрения появилось ещё одно лицо, при виде которого волшебнику захотелось то ли постоять на голове, то ли выругаться, но, поскольку ни того, ни другого он, по техническим причинам сделать не мог, он просто смотрел на Лиди.
– Рози, давай я с ним поговорю, – сказала она, обращаясь к первой.
– А, Лиди, ты, вроде, еще на операции должна быть. Опять молоко убежало?
Вопрос показался Снейпу странным, впрочем, и кроме него было столько странного, что он, покамест, был оставлен без ответа.
– Ты просто появился у меня в гостиной, посреди комнаты, – рассказывала Лиди, отвечая на предполагаемый вопрос «Как я здесь оказался?», – я заметила, что не как обычно, при аппарации. Тебя сначала… как бы наметило, синим светящимся контуром, а потом уже ты сам… проявился. Я, конечно, чуть концы не отдала от испуга, но потом заметила флакончик. Запах у твоей «остановки смерти»… характерный. От серьёзных ран ты мне зелий не оставил, благо о противоядии от этой «змейки» вспомнил, так что мне пришлось рассказать про то, что ты волшебник Дэйву, Лиззи и Лю, и мы тебя зашили. Самое трудное было пронести тебя в больницу, но это неважно. Зелье твоё сработало просто отлично, даже ничего делать не пришлось, и сердце само забилось, как только второе зелье влили. Ну, и всё на этом. Ах, да, на запястье, на левой руке у тебя рана, довольно нехорошая, с нагноением, останется шрам. Лежать в маггловской больнице было местами больно, слегка унизительно и… неожиданно спокойно. Снейп чувствовал себя лягушкой, у которой, наконец-то, из сливок получилось масло и которая, поэтому, может ни о чём не беспокоиться, кажется, этому поспособствовали и маггловские лекарства. Судя по ранке на левой руке, волшебнику, создавшему эти чары, пришёл закономерный конец. Он сам был жив, и поправлялся, о том, почему «Чары верности» дали такой неожиданный результат, можно было пока не думать. Но время шло, любопытство возобладало над ленью, и разум его вернулся к этой проблеме.
Способ «Чар верности», оригинальную модификацию Фиделиуса, посоветовал Дамблдор, вернее его портрет. Конечно, риска в этом способе было много, а толку мало, но Северусу к концу марта было уже «все равно как, лишь бы только». Смысл ритуала был в том, что в случае серьёзной раны, или болезни «доверяющий», магическим способом оказывался возле «доверенного», того, кто мог о нём позаботиться. Для того, чтобы важная информация не пропала, способ тоже годился. Список «адресатов» составлялся заранее, в их непосредственном присутствии при начальном ритуале нужды не было, и Северус, на всякий случай, создал заклинание.
Но почему оно сработало на Лиди, при том, что на магглов рассчитано не было?
Впрочем, было там предупреждение, в комментариях, и волшебник вспомнил его целиком.
«Если накладывающий на себя заклинание не уверен в собственных детях, заклинание накладывать не следует, поскольку при наложении его, дети волшебника, создающего чары оказываются в списке «доверенных» прежде всех иных, без всяких на то его указаний».
Казалось бы всё ясно, но Снейп не считал себя ничьим отцом, и всегда принимал меры к тому, чтобы им не стать.
Всегда? Всегда? А тогда?
Но Лиди же не дура, в самом деле…
«Опять молоко убежало?»
----------------------------------------------
*Из Псалма 90
**Из стихотворения Алексея Суркова "В смертном ознобе под ветром трепещет осина...", 1941.
|
Великобритания, 25.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
