– Я согласилась выступать на вашей стороне по причинам, которые не имею желания оглашать. Но это совершенно не значит, что я буду делать это любой ценой. Я хочу, чтобы вы поняли – я прежде всего на своей собственной стороне. Я НИЧЕМ не обязана людям, равно как ничем не обязана стороне, которую вы называете светлой. Я не испытываю никакой признательности или любви к вашему обществу или человечеству в целом. Я не видела от них ничего хорошего и делаю это ради того немногого, что мне дорого. Не рассчитывайте на меня, если интересы вашей стороны войдут в противоречие с моими или интересами людей, которых я сама выбрала, и каковые интересы буду защищать до последнего. Я не имею в виду, что собираюсь наживаться на вашей войне или искать какую-то выгоду. Я могу сделать больше, чем готовы будут сделать другие, убить и умереть, если понадобится. Но я не принесу вашей войне в жертву ни одного из тех людей, и не одной из тех вещей, которые, по моему мнению, должны быть сохранены любой ценой. Равно как оставляю за собой право выйти из ваших игр в момент, когда начну считать своё участие в них неаутентичным. Это всё, что я хотела сказать по данному поводу. Вы согласны на мои условия, сэр? Настала тишина. Во время моего категорического монолога Дамблдор всё время хмурился, уставившись на свои пальцы, сомкнутые домиком. Я чувствовала, как в его голове проносятся горькие мысли: “Пропустил… опять пропустил… Ещё одно чудовище на моей совести…” И они ещё говорят, что я самонадеянна.
Профессор был, как я уже упоминала, первоклассным Окклюментом, и легко мог бы скрыть от меня свои переживания. Не знаю, почему он не этого не делал. Может быть, от расстройства не подумал, что я могу их услышать, а может быть, нарочно давил мне на чувство вины. Но мне не было стыдно. Я искренне считала, что все выращенные директором многочисленные чудовища сейчас стоят в первых рядах борцов за мир. Во всём мире. Поэтому я перевела взгляд за окно и стала демонстративно думать это и ещё то, что других условий у меня нет, поэтому либо пусть перестаёт обзывать меня чудовищем и соглашается, либо я вернусь к своему первоначальному решению. Дамблдор тяжело вздохнул, ссутулившись, и прокашлялся. Я обернулась к нему.
– Я очень рад, что профессор Снейп имеет на вас такое влияние и сумел внушить вам хоть какое-то чувство долга…
Потрясающе. Я – и чувство долга.
– К сожалению, развитое чувство долга никогда не было отличительной чертой Дома Равенкло…
– Это камень в огород мой или Флитвика, за то, что он не стал на меня давить? – прервала директора я. – Напрасно вы, у него чувство долга как раз достаточно сильное. Тем более для закоренелого Равенкловца. И вообще, у нас есть представление о долге, только не такое, как у Гриффиндорцев. Мы не считаем, что должны всем окружающим, или Светлой стороне, пока она не докажет, что достойна этого. Но мы считаем, что должны прежде всего себе самим. Если я предаю сама себя, остальные от этого тоже не выиграют. И мы должны тем, кто заставил нас чувствовать к ним что-то особенное, кто внушил нам восхищение. Я чувствую себя обязанной защищать то, что достойно моего восхищения. И мы вовсе не боимся действовать. Просто мы считаем, что умственно полноценным людям, к каковым мы относим и себя, должен быть предоставлен выбор. Хотя бы в случаях, когда речь идёт об их жизни и путях. Разрешить людям решать самим мы считаем своим долгом, если угодно. Поймите, не нужно, да и невозможно, мерить всех вашими моральными мерками. Люди разные, и это хорошо, потому что они дополняют друг друга. Если бы все были такими, как вы, кто бы выполнял работу Снейпа? Вы бы не смогли, вы это знаете.
– Если бы все были такими, как я, эту работу вообще никому не пришлось бы выполнять.
Позвольте усомниться.
– Профессор, вы считаете себя образцом? – холодно спрашиваю я.
– Увы, нет.
– Тогда о чём мы вообще говорим?
Он молчал.
– Не нужно идеализировать Гриффиндор. У каждого Дома своя честь и свой долг. Иногда мы объединяемся для общего дела, и каждый вкладывает лучшее, что отличает его от других. Но для этого нужно, чтобы это дело было действительно общим. И цели были такими, чтобы каждый считал их своими. И принципы должны защищаться такие, в которое верит каждый из нас. А вы представляете это каждому со школьной скамьи, как противостояние Гриффиндора и Слизерина. Избранность, профессор. Каждый основатель верил, что отбирает лучших, наверное, ничего с вашим пристрастием к отважным Гриффиндорцам не поделать. Но некрасиво заставлять меня и Флитвика чувствовать себя подсобными рабочими, так же как и всех остальных, кто имел несчастье угодить на другой факультет и не быть достаточно сильной личностью, чтобы заставить вас с собой считаться хотя бы относительно, как это удалось Главе Слизерина.
– Он определённо имеет на вас влияние.
– Да, профессор, я его уважаю. Что-то не так? Лучше мне было бы уважать Гриффиндорца?
– Разве я когда-нибудь говорил хотя бы в шутку, что считаю, будто профессор Снейп недостоин уважения?
– Нет. Но вы не раз вели себя таким образом, будто именно так и считаете. Вы его не уважаете. Все не-гриффиндорцы для вас – люди второго сорта.
– Я думал, ваш юношеский максимализм пройдёт раньше…
Не сработает, директор.
– Профессор, скажите, вы считаете максимализмом любые взгляды, расходящиеся с вашими? Или люди обычно заботятся о том, чтобы держать эти взгляды при себе? Впрочем, я не вижу смысла в своём антагонизме. Мы оба к концу разговора останемся при своём мнении. Я пришла предложить сотрудничество и не хочу ругаться. Я ненавижу ругаться. Хотя некоторые люди и играют на моей импульсивности. Дамблдор приподнял бровь и посмотрел на меня весёлыми голубыми глазами. Кажется, он как раз считал меня очень хладнокровной и расчётливой. Многие так считают. У Равенкло вообще такая слава. На самом деле многие из нас очень эмоциональны, и позволяют бурным чувствам принимать решения. Я никогда не полагалась на логику. Интуиция служила мне надёжнее.
Будь это не так, будь я так холодна и расчётлива, как представляют себе окружающие, я не была бы сейчас здесь. Ни за что. В целом, я не так уж прогадала. Работать в новом качестве было даже интересно. Это был совсем новый опыт. Мне приходилось в основном заниматься подавлением воли людей, убеждению на подсознательном уровне, иногда отговариванию от каких-то действий. Причём работать приходилось не только с Упиванцами, но довольно часто и с работниками Министерства. Однако у меня было четыре магических поединка с Упивающимися, из которых в трёх случаях я вышла победителем, буквально раздавив оппонента морально, а в четвёртом у противника сдали нервы, и он сбежал. По правде говоря, втайне я даже мечтала потренироваться на людях в полном объёме. Ну не люблю я людей, что поделаешь. Родилась мизантропом – мизантропом, по всей видимости, и умру.
Возможно, Дамблдор сказал бы, что расплата настигла меня за моё человеконенавистничество, но я думаю, скорей за снобизм. Так или иначе, она меня настигла. Во время одного рейда в Министерстве мы вместе с прикрывающим меня Снейпом засветились МакНейру. Быстро сориентировавшись, мы выставили всё так, будто я работаю на Снейпа, он полностью задурил мне голову и убедил, что мы якобы выполняем приказы Дамблдора, а на самом деле он использует меня для выполнения приказов Тёмному Лорду. МакНейр вроде поверил, но Снейп сказал, что это нам ещё обязательно аукнется, и вообще всё очень плохо. Затем, что ещё хуже, мы неоднократно засветились вдвоём в Министерстве. Я попала на язык журналюгам. Дважды за месяц удостоилась в прессе звания пособницы известного Упивающегося Смертью, которому так неосмотрительно доверяет выживший из ума директор Хогвартса. На собрании Ордена Феникса я осторожно высказала предположение, что, может быть, смогу работать одна, но все в один голос печально возразили, что дело уже сделано. Флитвик пытался утешить меня, говоря, что это всё равно должно было случиться рано или поздно. – Лучше поздно, – простонала я.
– Вы и так очень долго продержались. Мы рассчитывали на меньшее.
– Значит, так, – отрезал Снейп. – Будем продолжать работать до упора. Если будут спрашивать там, буду всё отрицать до последнего, скажу, что ты под Империусом, а я под подозрением у Дамблдора и в некоторых случаях просто обязан обеспечивать себе железное алиби, поэтому без помощника не могу, а ты способная, – выражение его лица в этот момент явно ставило своей целью не дать принять эти слова за правду. Мне было немного стыдно слушать, как он говорит о своих отчётах Вольдеморту. Я ведь не так уж переживала из-за неудачи. В самом деле, ну кто верит этой писанине? Ну, подумаешь, потреплют наши имена ещё немного. Уж Снейпу-то не привыкать. И хоть убей, я не могла отделаться от наивных размышлений на тему “А Вольдеморту скажем, что пошутили”. Сейчас своими словами Снейп сделал опасность реальностью. Ему могло это дорого обойтись. А если вдуматься, то и мне тоже. Всё это время я принимала в расчёт только Вольдеморта, но никак не Министерство. Я была уверена, что Дамблдор не отдаст нас в руки линчевателей. Что ни говори, а влияния ему не занимать.
Кто же мог подумать, что прятаться за его широкими плечами нам оставалось не больше месяца…
|
Великобритания, 29.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
