По вечерам эти часы тикали особенно громко. Он почти не заметил их тогда. Так, боковым зрением, – и все. Потом они ему приснились. Два смеющихся портрета на каминной полке, пугающе мягкие уютные кресла – и эти часы. Днем они не мешали ему. По коридорам подземелий болтались вечно галдящие ученики, и тишине в школе не было места. А вечерами, особенно после девяти, когда вся молодая, брызжущая энергией поросль расползалась по своим факультетам, это тиканье становилось громким, настойчивым и доводило его до жесточайших приступов мигрени. Однажды он даже чуть не перепутал последовательность всыпания ингредиентов в зелье. Он говорил себе, что физически невозможно услышать звук часов из его комнат. Он накладывал на дверь и стены специальные заклинания, мешающие проникновению звуков – бесполезно. И это непрекращающееся тиканье – мерное, убийственное, начинало наводить на странные мысли. Смеющаяся женщина на портрете. Где он мог ее видеть… разгадка кружилась над его головой, но именно в тот момент, когда он был готов поймать ее за хвост, ловко уворачивалась и скрывалась где-то в тени под шкафом… Тогда он говорил себе, что нельзя забивать голову такой ерундой, брался за какое-нибудь неотложное дело, которых благодаря Поппи, Люпину, Дамблдору… и вот теперь еще себе самому у него было великое множество. Они не разговаривали с самого Рождества. На него она смотрела, как на пустое место – такое большое, представительное, злобное пустое место. В Большом зале она вежливо кивала всем профессорам, завтракала, обедала или ужинала, и уходила сразу же. На педсоветы Дамблдор ее не вызывал, вероятно, предпочитая решать все проблемы лично. Трость мерно, глухо стучала по каменному полу коридора подземелий дважды в день – утром, за полчаса до завтрака, и вечером, после ужина. Он так привык к этому звуку, что, кажется, смог бы даже припомнить, сколько раз ударяется этот кусок черного дерева об пол, пока соседка идет от лестницы к своим комнатам. И еще у нее тикали часы. Громко, зловеще, с пугающей скоростью. Как она не сходит с ума от этого тиканья, если даже ему, отделенному от них толстой каменной стеной, становится, мягко говоря, не по себе? Он перерыл все книги и периодику в библиотеке в поисках информации о лекарстве, которое принес ей в прошлый раз. Ни слова. И какого пьяного мерлина она решила, что он присваивает себе чьи-то заслуги? Иногда ему казалось, что это было только предлогом избавиться от его общества. Верно, приятного мало: это подтвердит любой ученик и половина персонала школы. На этот раз он не пошел на ужин – талант мистера Лонгботтома был, воистину, безмерен, если он умудрился сварить такое гнусное месиво, что один только запах вызвал у половины учеником жесточайшую рвоту. Самому Лонгботтому, кстати, хоть бы что. Привкус этой дряни все еще стоял во рту… может, прополоскать розовой водой… или Освежающим зельем… Тук… Тук… Снейп внутренне напрягся, подсознательно считая удары трости. Двадцать два…двадцать три…тишина. Должно было быть тридцать восемь. Возможно, она остановилась передохнуть – в последнее время вид у нее был неважный. Видно, в подземелья селят только уродов… дабы не смущать взглядов обитателей верхних этажей… Еще несколько минут, и все та же тишина. Снейп вылетел из кабинета и побежал направо. Мантия зацепилась за дверную ручку, он безжалостно дернул ее, не обращая внимание на протестующий треск рвущейся ткани… Так и есть, на полу возле статуи Мерлином забытого длиннобородого колдуна… Восковое лицо, серо-коричневые волосы, черная мантия. И неестественное, нереально-яркое пятно на фоне ЕЕ, на фоне всего ахроматически-спокойного убожества подземелий – залитый кровью носовой платок. Он какое-то время смотрел на неподвижное тело, не в силах сдвинуться с места. Потом, опомнившись, сгреб женщину в охапку – где-то в затылке пронеслось, что ее комнаты закрыты – и понес к себе. Собственная дверь тревожно скрипнула, когда он пинком ее открыл, - снова в дальнем уголке сознания щелкнуло: «Надо смазать петли» - внес свою ношу и положил на диван в гостиной. Снейпа всегда поражало, сколько может сделать крошечная бутылочка нашатыря. Мгновение – и профессор Лингвит, закашлявшись, открывает глаза и молча смотрит на него. Сколько всего в этом взгляде… злость, досада, отчаяние, страх… Сейчас она не может позволить себе смотреть равнодушно. Жадно хватая ртом воздух, она хватается за собственную мантию и нечаянно захватывает и кусок мантии Снейпа. Ему все равно – сейчас его очередь бесстрастно созерцать ее смятение. Странная такая маленькая месть – и не очень желанная. Она делает попытку решительно подняться с дивана, но неудачно. Снейп еле успевает подхватить ее, чтобы она не ударилась головой о все-таки жесткий подлокотник и снова не потеряла сознание. - Не двигайтесь, - холодно роняет он фразу, тихо надеясь, что это не будет похоже на заботу. Впрочем, она слишком сердита на него, чтобы воспринимать его поступки как появление человечности. - Мое зелье, конечно же, вы не принимали принципиально, - продолжает Снейп, всецело сознавая свою правоту и внутренне торжествуя. - Да, - шепчут сухие потрескавшиеся губы. - Извольте тогда принять сейчас, - не спрашивая ее позволения, он берет стакан, отсчитывает нужное количество капель и добавляет воды. – Мой диван – определенно не то место, где вам суждено обрести вечный покой, профессор Лингвит, хотите вы того или нет. А до своей комнаты вы без лекарства не доберетесь. Снова он садится рядом, поднимает ее голову и бесцеремонно подносит к ее рту стакан. Ей не остается ничего иного, кроме как выпить лекарство. Отказываться было бы слишком глупо. Стакан отправляется на стол, профессор Лингвит закрывает глаза, Снейп садится на диван, и около десяти минут никто в комнате не делает ни малейшего движения. – Вы предатель и убийца, - устало произносит Линна. Снейп медленно поворачивается к ней. – И что навело вас на такие мысли? – Этим зельем нас поили у Вольдеморта. Испытывали действие новой болезни, изобретенной алхимиками Темного Лорда. Теперь я верю, что зелье ваше. Слишком ваше. Плечи Снейпа опускаются. – Не судите, мэм, и не судимы будете. Оправдываться я не намерен. – Скажете, что магическая чахотка – не ваших рук дело? – Нет. – А… Она умолкла. Ответ его можно было понимать двояко, а он ясно сказал, что оправдываться не собирается. – Мне лучше, – торопливо произносит она. – Моя трость… – Я принесу вашу трость. Он поднялся, и она почувствовала, как скрипнул освободившийся от его веса диван. Глаза ее изучали трещинки в досках потолка. Беспорядочные, тоненькие… Где-то больше, где-то меньше… словно морщинки на его лице. Хлопнула дверь, и она на две минуты она осталась одна. Слабость, слабость… В приступе кашля не удержаться на ногах. Два месяца упиваться сознанием того, что виновник этой беспомощности живет за стеной, обедает с ней за одним столом и читает лекции тем же детям. В чем она виновата, за что сегодняшний день лишил ее права на это торжество? Вернулся Снейп. Она села на диван, откинув голову на высокую спинку. – Прошу меня извинить. Я думала о вас слишком дурно. Снейп спокойно кивнул ей и протянул трость. Набалдашник из какого-то крупного прозрачного камня тускло блеснул в вечернем полумраке, бросив блик на усталое некрасивое женское лицо. –- Я дойду до своих комнат сама. Она с усилием поднялась, и, тяжело шагая, миновала диван, камин и собралась было повернуться к двери, как увидела что-то на письменном столе. – «Lingua Latina», - прочла она вслух сияющее тускло-золотистым светом название огромной книги. – «Potiones rares», - взгляд ее скользнул по увесистому свитку, лежавшему возле книги, куче скомканных пергаментов в мусорной корзине и крошечному огарку свечки в металлическом подсвечнике. Он бы мог попросить о помощи. Но не стал. – Я возьму свиток, – сообщила она. – Верну его вам завтра. Всего доброго. Дверь хлопнула, трость медленно отстучала положенное количество раз по каменному полу, и Снейп услышал, как еле уловимо щелкает замок где-то за стеной. Он поджал губы и сел проверять домашние работы.
| 
Великобритания, 29.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
