В которой миссис Норрис чудом остается жива …глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
И. Бродский И я счел видение добрым знаком: не так уж часто мне мерещится что-либо хорошее. Хотя кошмары обычно тоже не мерещатся — ко мне они приходят наяву… — Профессор Снейп, видали? — я обернулся на голос и чуть не столкнулся с довольно улыбающимся Хагридом. — Кажись, еще красивее стал! — Кто? — Так Фоукс же!.. Я снова посмотрел туда, где видел ярко переливающуюся вспышку, но в вечереющем небе мелькали только темные очертания стрижей и дроздов. — Улетел он уже, отсюда не увидишь… — Куда улетел?! — Дак ведь, гнездо у него на том краю леса, самочку нашел, все такое… Скоро уж птенцы на крыло встанут — тогда и вернется… То-то директор рад будет, соскучился поди… Да и профессора МакГонагалл жалко — переживает шибко… — Хагрид, и давно вы знаете? — Ну, так, мадам Ковалевски сразу поняла, в чем дело-то, у ней свои приметы есть, она нам с профессором Дамблдором и сказала. А другим велела не говорить: фениксы — птицы осторожные, если кто гнездо потревожит — не сложится у них… И пока я ошарашенно переваривал новость — оплаканный Орденом феникс, оказывается, всего-навсего затеял брачные игры! — Хагрид вдруг посерьезнел: — Поговорить мне надо с вами, профессор, только не здесь. Вы уж не обижайтесь, пойдемте ко мне. Важно это, я бы иначе не стал… Домик Хагрида удивительным образом сочетал в себе уют и беспорядок. Большая собака бросилась встречать нас, а я огляделся по сторонам, вспомнив о Пушке — но его в комнате не было. Хозяин захлопотал, выставляя на стол чайник, блюдо чего-то бесформенного, более всего похожего на кексы, и пару чашек, отличающихся друг от друга по объему в несколько раз. — Чашки-то еще от ребят остались… Быстро сообразив, чью чашку, скорее всего, держу в руках, я достал палочку и прошептал простенькое стерилизующее заклинание — так хоть смогу из нее пить! А Хагрид, печально шмыгнув носом (вспоминал Уизли?), разлил чай, посмотрел на меня и сказал: — Мадам Помфри говорит, что вы ей с мадам Ковалевски помогаете. Это хорошо, профессор так и думала, что, случись какая неприятность, вы ее лечить будете. Уж не знаю, с чего она это взяла, я ей говорил, что всех мадам Помфри лечит, ну да она уперлась… Сказала, что, коли худо будет, чтоб я вам вот это отдал, — он протянул мне увесистый запечатанный конверт. — А больше сказала никому и не показывать. Говорит, вы сами разберетесь, что к чему, если прочтете… Вы уж ее вылечите, профессор! Хорошая она, добрая… — Хагрид, — спросил я, — а почему она про Люпина вспомнила? — Дак, сказала, что он оттого сильный, что в Лес уходит и обратно возвращается. В общем, я не все уразумел, только сдается мне, что она не тот лес, что за окошком, имела в виду, а другое что… Вернувшись к себе и распечатав конверт, я вытряхнул из него исписанную английским и польским текстом вперемешку тетрадку и отдельный листок, похожий на письмо. Профессор Снейп!
Я пишу это письмо на случай, если наше с Хагридом мероприятие окажется не слишком удачным для меня. Я знаю, что со мной может случиться, а потому попытаюсь рассказать Вам, как вернуть меня в нормальное состояние.
Не знаю, понимаете ли Вы суть происходящего в замке: есть порядок, в котором живем мы, он кажется нам единственно возможным — это порядок Дома, Космос. Но есть и иной порядок, непривычный, чудовищный и неправильный для нас — это порядок Леса, или Хаос. Между Домом и Лесом, Космосом и Хаосом всегда существует разделяющая их грань, она не дает Хаосу вторгнуться и разрушить привычную нам жизнь. Самые сильные колдуны могут пройти по этой грани, а то и пересечь ее и суметь вернуться обратно. Они могут быть посредниками между Домом и Лесом. Вот почему я вспомнила о Ремусе Люпине. Хагрид тоже умеет ходить по этой грани, поэтому я и прошу его о помощи. Что-то нарушило этот порядок в Хогвартсе, и мы увидели Хаос. Сегодня двое студентов рассказали мне о том, что встретились с чем-то, что «наводило ужас, и его нельзя было понять» — думаю, они встретили кого-то из обитателей Леса. Завтра мы с Хагридом постараемся восстановить разделяющую грань. Мне придется ступить во владения Леса, и я боюсь, что по возвращении Хаос останется в моей душе.
Вероятно, Вы увидели меня беспокойной и мечущейся, с отражением Хаоса на лице. Скорее всего, вы уже догадались использовать Яриново зелье. Ярина — моя пра-прабабка, в те времена люди чаще оказывались на грани и за ней, потому умели забирать у Леса тех, кто не сумел вернуться сам. В результате действия зелья я перестану бесцельно плутать по Лесу. Но вывести меня к Дому зелье не может — я прошу об этом Вас.
Прорвитесь сквозь стену Леса ко мне — и я скорее всего смогу найти дорогу к Вам. Я оставляю Вам свои заметки, над которыми работала в последнее время. Думаю, они помогут. Просмотрев, Вы поймете, почему я не могла оставить их никому другому.
А. Ковалевски. Начинался семестр, и Дамблдор обратился ко мне с вполне ожидаемой просьбой: вести защиту от темных сил до тех пор, пока Ковалевски не сможет вернуться к преподаванию. Студенты встретили это известие с тем же недовольством, что и когда-то ученики Люпина. — А когда вернется профессор Ковалевски?.. — А как же мы подготовимся к экзамену без нее?.. — А скоро мадам Ковалевски поправится?.. Я устал слушать их скулеж: — Откройте учебники и повторяйте. На следующем уроке — контрольная работа по материалу осеннего семестра! — я ясно почувствовал еще одну причину хотеть скорейшего выздоровления профессора. Еще одну? Ну да, первая — мое самолюбие, разумеется. Вероника привезла из Лондона великолепный кофе. Где уж она нашла этот сорт — не знаю, но пить его по вечерам было одно удовольствие. Напряжение в замке спало, и наши отношения вернулись в прежнюю колею. Вероника обиженно поджала губки, узнав, что защиту от темных сил в отсутствие Ковалевски веду я: маггловедение — не слишком престижная дисциплина, и ей явно хотелось показать, что она способна на большее. Но решение директора было логичным со всех точек зрения: что это за занятия, если за год сменяется третий профессор? — И вообще, откуда взялась эта проклятая ведьма? Говорят, она даже нигде не училась! — никак не успокаивалась Вероника. Похоже, должность преподавателя защиты от темных сил привлекала ее никак не меньше, чем когда-то меня. — Я спрашивал у директора. Говорит, что был знаком с ее бабкой еще во время войны с Гриндевальдом — тогда многие колдуны объединялись… А тут решил, что ведьма из того же рода не хуже, — я попытался успокоить расстроенную собеседницу. — У них там традиционно принято уделять больше внимания защите от разных природных сил… А Дамблдор думает, что теперь это важнее, чем борьба со сторонниками Вольдеморта… Но она еще долго хранила обиду на Дамблдора. А я толком не знал, чем ее успокоить: всего несколько лет назад я также обижался на него. Временами я видел МакГонагалл в больничном крыле: она приходила, смотрела долгим взглядом на Ковалевски, вопросительным — на Помфри и молча уходила. Ее спина оставалась слишком прямой, чтобы это казалось естественным. Понять записи Ковалевски оказалось не так-то просто: куски английского текста выглядели несвязанными между собой обрывками, а для того, чтобы строить предположения о польских фрагментах, пришлось пересматривать опубликованные работы. Картинка никак не хотела собираться в единое целое, то одно, то другое ускользало из рук. А сама профессор лежала в палате, похожая на персонаж слышанной мной в далеком детстве сказки — сказки о спящей принцессе. — Северус, а почему в статьях Ковалевски так много о непростительных заклятиях? И о ритуалах темной магии? Может, ее состояние как-то связано с этим? Вы не проверяли? — Вероника, разумеется, в статьях Ковалевски много о темной магии — она же специалист по защите, — о предполагаемых мною почти наверняка причинах интереса к непростительным проклятиям я ей не сказал. Женщина не должна понимать душу, она должна хорошо варить кофе. Иначе — разве это женщина? Под утро мне снился сон. Черно-белый, разорванный, наполненный серым туманом и эхом голосов. Черные плащи, белые маски, но все чаще — открытые лица: незнакомый мне мужчина под «круцио»… ничего не понимающая, слепо повинующаяся приказам женщина… заплаканный ребенок лет десяти, чем-то похожий на Авис, пятящийся от палочки … Лорд, в гневе бросающий заклинание… мое лицо, как со стороны, упивающееся чужой болью… мое лицо, полное собственной боли… широко раскрытые серые глаза стонущей на снегу женщины… И тяжесть, безысходность. Наваливающаяся, придавливающая, поглощающая и непроглядная. Женщина на снегу закрыла глаза, а я снова взмахнул палочкой. — Очень больно, профессор… — и в серых глазах отразился зеленоватый оттенок замшелой скалы. Теплая пастель коснулась серых сумерек и, отвоевывая штрих за штрихом, постепенно привносила жизнь в заоконное небо. А я наконец понял, что видел во взгляде Ковалевски на давно прекратившем свое существование Вероникином семинаре. Вряд ли оно было мое по праву. В палате я провел пальцем по неподвижной руке профессора — она никак не отреагировала. И подумал, что жизнь отличается от сказки: в ней принцы не будят ушедших в забытье принцесс поцелуем. Да и где взять на всех любящих принцев? «Прорвитесь сквозь стену Леса ко мне — и я скорее всего смогу найти дорогу к Вам». Я пересмотрел записи Ковалевски — картинка наконец сложилась, как стеклышки в калейдоскопе. Если я не могу пробиться через Хаос в ее душе, значит, нужно что-то, что затронет еще более древние пласты. Что может быть древнее боли? Не нужно большого умения, чтобы приготовить смертельный яд, но искусство — использовать его как лекарство. Вечерами я уходил на опушку леса и учился вновь пользоваться тем, что вот уже много лет пытался забыть. Стараясь не думать об искаженных лицах моих прошлых жертв, не слышать отзвуки голосов моих соратников по Тьме, падая и тщетно пытаясь удержать палочку в сведенной судорогой руке, я учился тонко чувствовать боль накладываемого мной пыточного проклятия. Учился прясть нить этой боли и ощущать на конце палочки ее натяжение, учился не прерывать ее ни при каких обстоятельствах. Взмах — шепот латинского слова — и я стараюсь почувствовать хотя бы удовлетворение от собственного вскрика. Нить рвется… снова и снова… а я, откинув с лица мокрые от пота и слез волосы, вновь поднимаю руку с палочкой — и вновь падаю в теплую и сочную весеннюю траву. Пожалуй, труднее было бы пробовать на себе только «империо». Но раз за разом я все отчетливее ощущал протянутую нить, и все увереннее держал в ладони золотой клубок Ариадны. Измотанный, обессилевший, я брел на уже горящие желтым светом окна замка и, встречая Веронику, уже решительно не мог придумать правдоподобную причину для отказа от кофе — и отметал приглашение безо всяких пояснений. Она хмурилась и жалобно смотрела на меня, но я был уже просто не в силах разговаривать. — Профессор Снейп, зайдете? — у кромки леса стоял Хагрид. — Чайку-то вам не помешает! Глядишь, и легче станет… — голос был добрым и заботливым, чуть смущенным и нерешительным, как всегда, когда он обращался к преподавателям. — Зайду, — устало согласился я. Хагрид оценивающе посмотрел на меня в свете стоящей на столе лампы, налил чай и сел рядом: — Дак, профессор говорила, что вам нелегко будет, — он покачал головой. — Уж я не знаю, что за трудность, только она говорила, что вы справитесь… Хагрид замолчал, прихлебывая из огромной кружки, а мне было странно и непривычно просто спокойно сидеть и пить чай, ни о чем не споря и ничего не отстаивая. Этим вечером я вернулся в замок после третьей или четвертой чашки и полуночи. Наконец поймав меня в середине дня, Вероника довольно подробно и необычайно громко рассказала, что именно она думает обо всех преподавателях Хогвартса вместе взятых и обо мне в частности. Будущая миссис Снейп перед моими глазами задрожала и подернулась рябью. В голосе женщины слышались слезы, а глаза смотрели с обидой. Но буквально через несколько минут после ухода Вероники в коридоре раздался ее крик: — Ах ты!.. Помогите!.. Стоун сломя голову бежала к лестнице. За ней с трудом поспевал Филч. На ступеньках, выгнув спину и прижав уши, стояла миссис Норрис. Громадная собака с лаем бежала на нее. «Кажется, Хагридова», — промелькнуло у меня. Собака подлетела к филчевой любимице, та отшатнулась, и, потеряв равновесие, оперлась лапами о соседнюю ступеньку — последняя сдвинулась, и кошка повисла на одной лапе, прижатая возвращающейся на место доской. Собака в два прыжка оказалась рядом и нависла над миссис Норрис. — Оставь ее немедленно! — третьей до лестницы добежала Вероника. Она решительно преградила псу дорогу и потянулась к кошке. Миссис Норрис, жалобно мяукая, хватала воздух второй лапой, ее когти постепенно сползали со ступеньки. Вероника протянула руку и, в последний момент поймав кошку за передние лапы, вытащила животное. Подбежавший Филч, грозно ругаясь, гнал собаку на улицу, а собравшиеся на шум ученики помогали профессору встать. Руки Стоун были исцарапаны, а на правой, похоже, вывихнут палец — последствия столкновения с движущейся ступенькой. — Ох, мадам, спасибо. Она ведь у меня такая смелая, никого не боится — вот и на Клыка побежала, когда он в замок зашел! — Филч снова расточал похвалы своей питомице. Я подошел к Веронике: — Сегодня вы — героиня дня. Вы позволите проводить вас к мадам Помфри? Стоун фыркнула, как кошка, которую она прижимала к груди, а потом милостиво подала мне руку. А вечером мы пили восхитительный кофе. И было так похоже, что все еще наладится.
| 
Великобритания, 28.04.24.
ДЫРЯВЫЙ КОТЕЛ
ПОДШИВКИ 
